Янтарная шкатулка
Автор: Spirity
Фэндом: Shingeki no Kyojin
Рейтинг: G
Жанры: Гет, Джен, Слэш (яой), Фемслэш (юри)
Предупреждения: OOC
Описание:
Сборник рассказов
ПредисловиеПредисловие
На ней нет замка, нет расписных узоров, и тяжелый камень не держат благородные металлы. Шкатулка перед вами совершенно простая, маленькая, и, на первый взгляд, невзрачная. В нее не влезут ни огромные яркие бусы, ни когда-то кем-то подаренная статуэтка. Но в ней хранятся фразы, мечты, чьи-то надежды, чьи-то разочарования. И любовь в ней, пусть ее немного, но хранится. Хотя, нет! Любви здесь во всех ее проявлениях как раз больше всего – куда нам без нее.
Для этого найдется место даже в маленькой шкатулке.
Почему янтарная?
Янтарь дает надежду. Веру в то, что будет все в итоге хорошо. И иногда простой надежды уже становится достаточно, чтобы в жизни что-то начало меняться – конечно же, только к лучшему.
Еще говорят, что в кусочках янтаря живут духи. Какие они, эти духи, добрые ли, злые?
Каждая история здесь, это кусочек янтаря, хранящий в себе частичку уже давно полюбившихся персонажей. И как духи отнесутся к ним, одарят ли своей благодатью, или же накажут за какие-либо деяния, можно узнать, всего лишь приподняв крышку шкатулки.
_________________________________
Тигровая лилия (Франц/Ханна)Тигровая лилия
Франц/Ханна
G, Флафф, Ангст, Драма
Предупреждение: Смерть персонажа.
***************
Он несся через улицу, издалека махая приметившей его Ханне рукой. Увидев Франца, та замедлила шаг, позволяя запыхавшемуся парню догнать себя, и только когда он перекрыл ей дорогу, заметила, как торжественно сияет его улыбка на лице.
- Ханна, - хитро щурясь, произнес он, пряча что-то за спиной. – Угадай, что я сейчас сделаю.
Девушка мгновенно задерлась.
- Прямо здесь, Франц? – вперив смущенный взгляд в землю, спросила та. – Сейчас?
И тут же получила легкий тычок в лоб.
- Глупая!
Конечно, она все не так поняла! Подняв голову, девушка тут же увидела перед глазами ярко-оранжевый цвет, скрывающий такое же, как у нее, порозовевшее лицо Франца.
Крепко сжимая в руке, парень протягивал Ханне распустившийся бутон рыжей лилии. Его лепестки, словно языки пламени, причудливо изгибались, выпуская из сердцевины огненный фонтан. И не было на цветке ни единого места, где не темнела бы мелкая крапинка.
- Какой красивый! – восхищенно произнесла девушка, боясь притронуться к нежному бутону, будто от ее прикосновения он мог рассыпаться.
- Я, как только увидел его, сразу о тебе подумал, - заикаясь, выпалил Франц.
Действительно, где-то на задворках старых домиков, среди зарослей плюща и осоки, гордо взирал на проходящего мимо солдата этот цветок. Рыжий, как его возлюбленная, усеянный мелкими коричневыми пятнышками – словно веснушки с ее лица осыпались прямо на лепестки. Франц стоял, завороженный им, его силой и красотой, и в то же время удивительной нежностью и хрупкостью: точь-в-точь, как его Ханна. Даже немного стыдно было, вспоминая, как он быстро и воровато сорвал лилию, словно разбойник какой-то стащил прекрасную принцессу из ее колыбели, спрятал за пазуху, и пустился бежать с нежной девицей прочь от ее родного дома. Он сжимал стебелек, боясь выронить его, а сердце его пело и ликовало, и радостно билось о ребра, как будто само желало прикоснуться к спрятанному под курткой цветку. Франц переживал этот миг раз за разом, все еще не желая отпускать то радостное возбуждение и плохо скрываемый восторг от своего подвига, и от таких чувств уши его заалели еще ярче.
- Где ты его нашел? – словно прочитав его мысли, вопрошает Ханна.
И тут же забывает о своем вопросе. Да разве это важно? Ну и что, что такие цветы она видела только на картинках, на клумбах вдоль богатых особняков или у знатных дам на шляпках! Такое роскошное сокровище преподнесли не знатной даме, и не высадили перед дворцом, за высоким забором, нет. Подарили ей, только ей одной! Ханна, затаив дыхание, осторожно дотрагивается до цветка, едва сжимая его стебель, забирает свой подарок, и прижимает к груди.
- Спасибо, - тихо откликается она, с нежным трепетом вглядываясь в лицо паренька, не слыша, как встревоженной птицей забилось сердце Франца, когда ее пальцы скользнули по его руке.
А он, вконец смущенный и взволнованный, кивает, не в силах выдавить из себя и слова. И его взгляд был прикован только к Ханне. К девушке, что с восхищением смотрела в его глаза, заботливо прижимая хрупкую лилию к своей груди. Как бы он хотел оказаться на месте этой лилии!
- Н-ну, нам п-пора, з-знаешь ли, - испугавшись собственных желаний, Франц отворачивается, с трудом скрывая дрожь волнения.
Лицо – маков цвет! А глаза блестят и светятся, и грудь тяжело вздымается, и прохладный вечер кажется уже ему жарким летним полднем. Ах, как легко оказалось решиться на такой поступок! И как тяжело теперь унять бурлящую по венам кровь. Она бушует, молодая и горячая, ударяет в голову, волнует сердце. Она кипящим потоком несется сквозь сознание и душу, и душа беспокойно трепещет, распевая ночные сонаты влюбленного в луну соловья.
Он уверенно уходит прочь, боясь обернуться. А Ханна тихо идет следом, все так же прижимая к груди цветок, и не сводя с него влюбленных глаз.
Скрипевшие тросы несли его над опустевшим городом. Франц с жалостью осматривал тех погибших, что не успели вовремя сбежать от лап гигантов: это были и обычные люди, замешкавшиеся в своих домах, были и солдаты, молодые курсанты, едва начавшие свою жизнь – и тут же расставшиеся с нею. И чем больше бывших сокурсников он встречал в лужах крови, тем сильнее изнывало его сердце.
Сейчас он был с верными товарищами, но его душа витала далеко над полем боя, выискивая заделанную в конский хвост рыжую копну волос. Его Ханна, где она там сейчас? Что с нею? Франц мчался навстречу противнику, но все его мысли были о ней. Он выводил лезвиями косые узоры на затылках гигантов, а перед глазами стояло усыпанное веснушками лицо. Все его существо жило только образом его нежной лилии.
Эх, прикоснуться бы сейчас к ней! Дотронуться губами до нежных лепестков, вдохнуть ее цветочный запах. Прижать к себе ее тонкий стебель, позволив нежному бутону опуститься ему на грудь. Пусть не этим должна быть забита голова солдата, пусть! Но он так хотел этого именно сейчас. Пока еще не поздно.
В момент, когда из ниоткуда вылезла бледная лапа смерти с тонкими костлявыми пальцами, он не успел даже удивиться. Даже понять, что увернуться он не сумеет, не успел. Его жизнь оборвалась просто и легко, как он когда-то оторвал от высокого стебля цветок тигровой лилии. Вот только умирал он все с той же мыслью о ней.
Душа выпорхнула из тела, помчалась над домами, выискивая свою половинку. Она взволнованно билась среди облаков, цеплялась за ветви деревьев, и все пыталась успеть в последний раз ощутить ту единственную, что осталась теперь на этом свете без нее.
А Ханна уже спешила по крышам к покинувшему душой телу. Она увидела Франца, лежавшего ничком посреди площади, и тут же помчалась к нему. На месте ног – темное пятно, рубаха пропитана багровыми пятнами. Она их не видит, и не верит, что эти пятна не исчезнут.
Что Франца больше не вернуть.
Его лилия склоняется к нему, и, сама того не ведая, исполняет последнее желание умершего, касаясь лепестками его холодных губ. Она вдыхает в него жизнь, упорно и настойчиво, не обращая внимания на алые реки, лениво текшие вокруг них.
И на оторвавший кусок от ее сердца – тоже.
_________________________________
Бестолковый (Конни) Бестолковый
Конни
Повседневность
***************
Облака лениво помахивали пушистыми хвостиками, проплывая у мальчика над головой. Вот медлительная черепаха вдруг вытянулась, выгнула шею дугой, и белоснежным конем помчалась на север. Не то заяц, не то волк, приподнялись на дыбы, взмахнули невесть откуда взявшимся на темечке рогом, и наперегонки ускакали прочь.
А Конни растянулся на земле, пожевывая травинку, и махал им на прощанье. Когда-нибудь образ гордого единорога будет украшать и его спину, он был уверен. Но сейчас еще рано было гнаться за мечтой, и мальчик мог позволить облакам-лошадкам бежать дальше.
Ему хотелось запомнить свою деревню такой, какой видит ее сейчас. Чистое небо, пушистые облака, скользящие по глади скромного в размерах озерца. В сторону леса плывут струйки дыма из труб обветшавших домишек; слышен смех, собачий лай и встревоженный квохот кур. Все это – его дом. И этот дом требует быть сильным и выносливым, если хочешь сохранить его таким.
Конни силен. Он знает это, он чувствует силу в руках, и силу в мыслях. Он уже давно твердо решил для себя: он попадет в королевскую полицию. Он оставит и это небо, и это озеро, и запах яблонь и вспаханной земли. А самое главное, уже точно никто не посмеет назвать его безголовым!
« - Да у этого мальчишки еще ветер в голове!». « - Глупый, хоть и руки из того места растут».
Вот что он слышал. Вот чем его шпыняли, едва он вылез из люльки. Ну, уж все, теперь-то они попляшут! Они еще заговорят о нем, когда Конни вступит в ряды полиции!
Вот он, весь при параде, и на коне, едет мимо, а деревенские вывалились из своих домов, и таращатся на него. «Ах, неужели это наш Конни? Подумать только, как возмужал!» - запричитают они. А он им: «Да, работа, знаете ли, у меня такая». А они ему начнут совать подарки, да звать к себе на ужин, и ругаться между собой, потому что командора полиции хочется видеть у себя в доме каждому. И когда все начнут чуть ли не с кулаками бросаться друг на друга, он важно так поднимет ладонь. И все сразу утихнут, внимая его словам: «Меня, знаете ли, в столице, король ждет. Ни одно решение не принимает без моего совета!». И умчится в закат. А сельчане будут судачить, говорить, какой толковый парень из него вышел, и махать на прощанье со слезами на глазах.
Конни улыбался, довольно щурился, глядя на кивающие гривой облака. Вот так все и будет, да-да. Он так замечтался, что даже не заметил, как сзади тихо подкралась сестренка и тынкнула ему палкой прямо в нос.
- Ай! – подскакивает мальчик, возмущенно оглядываясь на залившуюся смехом малышку.
- Глупый Коння! – смеется она, плюхнувшись в траву и дрыгая босыми ножками. – Опять оставил хлев открытый. Папа сказал, что уши тебе надерет, так и знай! Да-да, надерет!
Конни обиженно косится на сестру, все еще потирая ушибленный нос.
- Ну и что, - буркнул он. – Все равно меня скоро здесь не будет.
Глаза девочки расширяются от удивления. Она ползет ближе к брату, неуклюже ухватившись за его рукав.
- А где же ты будешь?
- Ты что, совсем дурочка, Санни? Я поступлю в королевскую полицию! – важно заявляет он, дергая ее за косички.
- А что это такое?
- Вот глупая! – он опять дергает сестру за волосы, и показывает ей язык. – Буду охранять столицу от бандитов!
- Коння, - тянет его за рубаху та. - А как она выглядит, эта столица?
- Там много-много домов, и еще больше людей. По улицам ездят повозки, и вряд стоят прилавки со всякой снедью, и диковинными вещицами.
Девочка слушает увлеченного рассказом брата, раскрыв рот, смотрит на него с легким благоговением, но, кажется, все еще не верит, что такие места бывают.
- А домой ты когда вернешься? – спрашивает малышка, прикрыв косичку рукой.
- Ну, точно, дуреха! Я там жить и останусь, - и щелкает сестру по носу.
Она отмахивается от него, и пытается дотянуться, чтобы дернуть вредного брата за ухо. Но никак не достает, пыхтит от натуги, и, в конце концов, падает ему на колени. Конни покатывается со смеху, хватает ее подмышки и поднимает над собой – Санни обиженно таращится на него, безвольно повиснув у брата на руках.
- И вы тоже будете жить со мной.
Девочка тут же оживляется.
- А курочки тоже поедут с нами? – радостно спрашивает она.
- Нет, там им нет места, - удивляется такому вопросу Конни.
- А озеро там есть? Ты будешь ловить мне рыбок?
Мальчик хмурится, припоминая, что, кажется, там есть река. Да какая рыбалка! Что у них, других занятий не найдется?
- Нет, - он качает головой. – Купаться там негде.
- А деревья там есть? Построим там новое убежище, как здесь, и будем играть в разбойников.
Да что за глупый ребенок! Ему же разбойников ловить надо, а не разбойничать самому, пусть даже и понарошку. Он же полицейский, как-никак! Конни легонько встряхивает малышку, бурча, что нет там никаких деревьев, и вообще, не станет он играть в такие игры.
Глаза Санни расширяются. Она начинает молотить брата ручками и ножками, извиваясь как хорек, пока, наконец, он не выпускает ее из рук.
Тогда девочка мчится на всех парах, запутываясь в своем длинном платьице, прочь от него. И только приблизившись к окраине деревни, разворачивается, и что есть мочи вопит:
- Глупый-глупый Конни! Дурак! – и пускается наутек.
Конни хочет побежать за ней, чтобы отвесить наглой сестре подзатыльник, но почему-то остается на месте. Он смотрит на бегающих между домов детей, на усталых мужчин, возвращающихся с тяжелой работы на поле, на гоняющих ворон собак. Ничего этого у него больше не будет. Ни малиновых зарослей, ни грибных полян, ни домика на дереве. Ни мозолей и синяков от тяжкой работы. Ничего этого у него не останется.
Мальчик провожал бегущие облака задумчивым взглядом. Может, он и впрямь такой, бестолковый?
_________________________________
Мышь (Моблит/Ханджи)Мышь
Моблит/Ханджи
Романтика
***************
Ужин уже давно прошел, а исследовательское подразделение все еще торчало в обеденной. Кто-то играл в карты, кто-то травил байки, некоторые просто наслаждались отдыхом, заливая плотный ужин стаканом вина. Парни смеялись, радовались жизни, и совсем не обращали внимания на притихшего в углу товарища.
Моблит сидел, удрученно вздыхая, и чертил кусочком уголька на мятой бумажке, выпавшей из стопки того барахла, что свалила капитан Ханджи на голову бедного солдата. Ей самой некогда было возиться с бумажной волокитой: она была полностью поглощена идеями, и своими какими-то жутко умными мыслями. Моблиту оставалось лишь сидеть в стороне, и тихо восхищаться ею. Трепетно следить, как капитан торопливо записывает пришедшие идеи на первую подвернувшуюся под руку бумажку. Как сдувает нависшие на глаза пряди, от усердия высунув кончик языка, и лихорадочно крутит ручку микроскопа. Ее работа была похожа на беззвучную симфонию. Духовыми тянулись руки к вороху записей, виолончелью звучал сосредоточенный взгляд. Все тело двигалось и подрагивало в соответствии с первыми скрипками, затягивая то заунывную мелодию, когда Ханджи в своих исследованиях заходила в тупик, то радостно звуча под резкими взмахами смычка, стоило ей найти из него выход.
А Моблит, как учтивый слушатель, тихо сидел и наслаждался этой мелодией. И мог бы наслаждаться еще дольше, если б капитан не имела скверную привычку рисковать своей жизнью. Вот и приходилось пареньку то млеть в сторонке, то уже нестись на всех парах, чтобы отговорить Ханджи от очередной ее не слишком удачной затеи.
Задумавшись, и смакуя образ своей благоговейной богини, он и сам не заметил, как ровные штрихи на бумаге сложились в образ дорогой Ханджи. Увидев это, Моблит смутился, попробовал перерисовать случайно выскочивший из глубин сознания силуэт в нечто более абстрактное, и совсем не похожее на капитана. Заштриховал, подрисовывая лишку, пытаясь переделать девушку в зверька. Получилось неплохо, вот только кое-что так и осталось человеческим. Черные, раскосые глаза капитана взирали на него из-под оправы нарисованных очков.
- Кошка в очках, - буркнул Моблит, хмуро разглядывая результат своих стараний. – Чушь какая.
- Красиво рисуешь, - рядом с пареньком опускается его закадычный приятель, и беспардонно разглядывает его почеркушки. – Это чего? Типа Зоэ, да? – простодушно спрашивает он.
Моблит мнется, пытаясь прикрыть рисунок рукой. Да только чего скрывать, и так уже все видели!
- Ну, - неуверенно отвечает он. – Да… я просто задумался, на какого зверька капитан похожа больше всего. И.. вот, - неуклюже заканчивает он, ткнув в набросок.
Друг наклоняется к рисунку, чтобы получше рассмотреть его.
- Значит Ханджи у нас кошечка? – подмигивает он порозовевшему Моблиту, больно ткнув локтем его в бок. – А ты у нас, значит, кот мартовский.
Моблит неуверенно улыбается, покачивая головой. Куда ему, до гордой ученой! Он только и может, что плестись следом, да вовремя оттаскивать ее от очередного непонятного, но опасного эксперимента. То колба взорвется – Ханджи чуть ли не носом тыкалась в нее, желая узреть поближе, что же произойдет – и ему приходится со всей дури отталкивать настырную девушку, то чуть ли не на руках уносить капитана от пойманных ею гигантов. Что поделать, Ханджи женщина увлеченная, и в дело окунается с головой. А ему остается только следить, чтобы голову-то эту ей не откусили.
- Куда мне до нее, - вздыхает он, бросая тоскливый взгляд на набросок.
- А кто же ты тогда?
Моблит ухмыляется, берет уголек, и за минуту рисует рядом с кошкой мышку: маленькую, темную и невзрачную, с огромными ушами и грустными глазами. Друг берет рисунок и покатывается со смеху.
- Ну, угадал! Точь-в-точь же, а! Верно-верно, и глазки у тебя, когда смотришь на нее, именно такие: грустные, влажные и преданные, как у собаки.
Отсмеявшись, он возвращает рисунок скромно улыбающемуся Моблиту. Из залы слышится оклик, и его друг уходит, оставляя паренька наедине со своим рисунком.
- Как у собаки, - тихо повторяет он.
Будь он собакой, было бы все по-другому. Может, и его капитан не была бы кошкой, только своей собственной, а стала бы хозяйкой, его личной. И не надо было бы придумывать себе оправдание, если вдруг захочется получить от нее похвалу или от избытка чувств лизнуть ее нежную руку.
Но жизнь распределилась так, что мыши могут только тихо шуршать по норкам. Не лаять.
_________________________________
Спица (Эрен/Энни)Спица
Эрен / Энни
Драма, Психология, Ангст
Предупреждение: Нецензурная лексика
***************
Возродившаяся ненависть дала оружие против его дорогой Энни. Он вгонял в нее каленые ножи, прямо в сердце, по самую рукоятку.
Перед глазами пылал огонь – это горели его обманутые чувства. Эрен не хотел верить в то, что было, в то, что произошло, так сильно, что готов был просто забыть, оставив в памяти лишь те неспокойные дни, где Энни легко роняет его на землю. Он вглядывался в изученные до мелочей черты ее лица сквозь мутный камень, которым девушка окружила себя, и не верил, что перед ним все та же Энни. Она неподвижна и недоступна для него, так почему же он вновь падает на землю, всего лишь взглянув в ее сторону? И сидя на полу в холодном подземелье, вопрошает лишь одно.
- Почему? Почему ты предала меня, Энни?
Она не ответит. Он знал, конечно, и даже не надеялся, что вдруг ее клетка распадется, и Энни разубедит его. Объяснит, глупому, что все совсем не так, и что в ее деяниях не было дурного. Что она опять всего лишь жертва обстоятельств, которой пришлось играть свою роль, чтобы просто выжить.
Знал же, что так не будет.
- Ну, зачем? Зачем? – выговаривает Эрен сквозь зубы, не сводя глаз с ее лица. – Что пошло не так, Энни?
В нем боролись две противоположности. Одна ненавидела Энни, и желала самолично пустить кровь из ее вен. Она жалила Эрена, путала его мысли и душила все другие чувства и воспоминания. Эта его сущность обвивала Эрена плотным кольцом, который сжимался все сильнее с каждым новым вздохом, и он просто задыхался. И другая: растерянная, впившаяся ему в сердце, стонущая часть его «я», истерично убеждающая поникшего парня, что он сможет простить Энни. И две эти стороны боролись в нем, по очереди захватывая Эрена в плен, но тут же уступая место другой.
- Предательница, - плюет Эрен в безучастное лицо пленницы, чувствуя, как гнев опять выпустил в него свой яд. – Ты предала всех нас… Ты предала все человечество! Ты же сама человек, Энни!
Змея жалит, и Эрен подскакивает к девушке, что есть силы ударив кулаком в ее защитный панцирь.
- Нет, какой же ты человек! – злорадно усмехается он, впиваясь ненавидящим взглядом в застывшую в кристалле прядь ее волос. - Что это я, в самом деле… Ты монстр. Уродливая тварь! Из-за таких как ты, мы, люди, должны сидеть в своей вонючей клетке! Тебе подобных следует убивать еще при рождении, слышишь? Сука!
Он бьет по камню, рыча, словно обезумевший зверь. Но лицо Энни остается беспристрастным.
- Энни… - устав от бесполезной истерики, он замирает, пытаясь уловить хоть какой-то признак того, что девушка жива и слышит его. Он прикладывает к камню ладонь, будто надеясь ощутить удары ее сердца, и тихо спрашивает: - Ты ведь слышишь меня, Энни? Пойми, что это бесполезно. Ты не можешь вечно прятаться так. Еще не поздно… пока еще не поздно все исправить, слышишь?
Но она все так же неприступна.
Безрезультатно он пытался разбудить спящую, то умоляя и прося, то срываясь на рев, осыпая ее душу проклятиями и угрозами. Он хотел заставить ее вновь дышать. Хотел заставить почувствовать ее то, что чувствовал он сам. Чтобы она ощутила себя такой же обманутой и потерянной.
- Ты убийца, - шипел Эрен, уткнувшись лбом в холодный камень, со всей своей ненавистью сверля ее лицо своим взглядом.
Потом, словно другой «я» смещал первого, Эрен бессильно терся щекой, почти умоляя Энни услышать его.
- Прошу тебя, - задыхаясь, шептал он, едва касаясь губами неровностей на кристалле. – Тебя заставили, верно? У тебя просто не было выхода, да? Просто скажи, я поверю! Я же знаю… знаю тебя настоящую…
А потом ненависть вновь с ревом ударяла ему в голову.
- Блядь, вылезай оттуда! Клянусь, я собственными руками удавлю тебя! Я заставлю ощутить тебя то, что чувствовали убитые тобой люди!
Он стучал обломленным лезвием о камень, а Энни безразлично смотрела на него через толщу кристалла. И это бесило Эрена еще больше. И еще больше он бросался на непробиваемую стену между ними, в кровь сбивая костяшки пальцев, оставляя на поверхности неровные красные мазки.
Он задыхался, глотал слезы, хрипел от собственного бессилия. Он перекрывал боль от разверзшейся в нем раны болью собственных стиснутых зубов. Он царапал себе грудь, пытаясь вытащить те спицы, что она воткнула в него – и вбить их ей в самую глотку!
Но пелена спадает с глаз, и остается только непонятный страх перед одиночеством.
Энни никогда не боялась остаться одна. А он никогда один не был. Но то, что их разные миры столкнулись так неожиданно, сбив Эрена с ног и крепко приложив головой об землю, было переломным моментом. Они не разбились, вместо этого слившись воедино. И ее жизнь как-то сама собой стала частью мира Эрена, который надеялся, что то же самое чувствует и она. А теперь Энни решила забрать свою долю обратно, отхватив и то, что приросло к ней от жизни Эрена. Просто взяла, все с тем же безразличием на лице, и вырвала кусок, прямо из самого сердца.
- Верни мне… Верни все, как было…
Какие глупые мечты он себе придумал. Такие глупые, что отказаться от них было еще сложнее. Он рвал в сознании ее образ, рвал на мелкие кусочки, топтал и сминал, вымещая всю горечь и разочарование на эфирное тело. Эрен думал, что таким образом отчистится, смоет всю заразу, что прицепилась к нему клещом, когда он впустил в себя эту девчонку. А на деле, еще глубже вогнал в свою душу эту Энни - тонкую, острую и холодную.
Как спица.
_________________________________
Забота о больной (Ирвин/Жан)Забота о больном
Ирвин/Джин (Жан)
Слэш, POV, Hurt/comfort
Не этого я хотел.
Не желал ни вечных мотаний из города в город, ни редкого отдыха, где попало и как попало, ни обманчивой близости той, что желанна мною – от этого становится только больнее. Я уже привык к тому, что жесткие путлища стремян натирают так, что даже солдатские сапоги от них не спасают. Привык к тому, что здесь я безликая масса в общем, но самая большая драгоценность в отдельности: разведчики людьми просто так не бросаются, но и особых почестей новичкам не оказывают тоже. А я, как самый юный и неопытный в моем отряде, чувствую себя действительно идиотом – прямо как когда цапался с этим придурком, Джегером. Мне не хватает места здесь. Нас всего пятеро, а мои товарищи окружают меня стенами, и я оказываюсь в замкнутом пространстве, не в силах разогнуться и встать во весь рост. Я никогда не стремился стать первым, но разгорающиеся во мне амбиции заставляют порой совершать глупые поступки.
Вот и сейчас, я оказался на больничной койке только потому, что захотел выпендриться перед Микасой. Такой позор, наверное, уже не смыть: я, словно новичок, спутал тросы, и шмякнулся в мокрый сугроб головой вниз. И обида и унижение ничто по сравнению с тем, что я испытал, когда увидел взгляд командора.
Он кажется человеком не от этого мира. Не от моего уж точно! Я видел его со стороны, видел и статную осанку, и гордый профиль, и то, как величаво он смотрит вокруг себя из-под светлых ресниц. Ирвин проходил мимо, а в душе трепетало волнение от встречи со столь царственным мужчиной. Но это было давно…
Вот только оказавшись в разведчиках, я понял, как обманчивы его глаза. В нем нет никакой силы и загадочности, что он излучал, когда двигался через толпу восторженных курсантов. Мне выдалась возможность посмотреть на него поближе, и все, что я увидел: это сдержанный, напряженный и усталый человек. Человек, не более. Почему-то мне казалось это вполне хорошим словом, чтобы спустить божественное провидение в ряды таких же солдат, как я.
Я приподнимаюсь на кровати, морщась от боли, разрывающей мою голову. Естественно, после моих зимних ванн глупо было ожидать, что утром я проснусь вновь полный сил и стремлений, свежий, как огурчик. Вместо этого, всю ночь провалявшись в бреду, я должен прятаться под тремя одеялами, и принимать помощь от грубой медсестры. Обидно. И еще хуже, что никто так и не пришел навестить меня. Глупо надеяться на то, что это будет Микаса, но все же… Хотя бы тот же Армин, который, собственно, и выкопал меня из-под снега, мог бы заглянуть. Я ведь так и не отблагодарил его. Но вся троица во главе с Эреном отчалила еще вчера вечером, и потому мне придется куковать здесь одному.
Едва я подумал о гостях, как все произошло, прямо как в сказке: дверь тихонько заскрипела, и в светлицу входит царь! Нет, не царь, конечно, но командор выглядел именно так. Ладно, плавали, знаем, больше на эту удочку я попадаться не собираюсь.
И все же легкая зависть колет мне бок. Даже зная, каков Ирвин на самом деле, я вижу все те же властные движения, величественный взгляд – ведь командор играет свою роль до конца. И сейчас он остановился, прикрыв за собой дверь, и пристально рассматривал меня, словно ожидал ответной реплики. Что поделать, актер из меня никакой! Я же говорил, какой я честный?
Стараясь, чтобы голос звучал как можно бодрее, я громко отчеканил:
- Командор, сэр! – и выпрямился, правда, все еще сидя на кровати.
Неудобно как-то строить из себя ханжу в присутствии вышестоящего.
Но Ирвин покачивает головой, махнув на меня рукой – что, не нужно? Хорошо, мне же легче. Одеяла сползли с груди, и теперь меня буквально трясло от озноба, но я упорно продолжал играть роль бравого солдата. Черт, да что ему нужно?! Пусть уже валит, чтобы я смог спокойно укрыться с головой и постараться провалиться в один из долгих жутких снов, что снятся каждому больному, и выматывают его еще больше. Однако мечтам моим не суждено было сбыться: командор широким шагом прошествовал к моей кровати, придвинул соседний стул и сел напротив, обратив свои голубые глаза в мою сторону.
- Медсестра сказала, у тебя всю ночь был жар.
- Да, наверное, - неохотно отвечаю я. Вот уж меньше всего на свете я желаю сейчас обсуждать мое здоровье с ним! – Я не очень хорошо помню.
Ирвин кивнул, выражая понимание, однако все так же был сдержан в эмоциях. Пауза явно затягивалась, и это начало меня нервировать. Да и холод был жуткий…
- Я надеюсь, они обмыли твое тело утром?
Слово-то какое – обмыли! Рано меня хоронить что-то вы начали, господин командор. Впрочем, я понял, о чем он. И нет, не смогли, хотя и пытались. Черт, я не настолько ослаб, чтобы позволить женщине мыть меня, как маленького ребенка! Хотя сам я этого все же не сделал, но и меня можно понять: в комнате душно, но почему-то ужасно холодно, и вода в ванночке явно прямо из-подо льда на пруду набрана. Лучше уж так, чем морозиться еще раз.
О моем отказе я честно сказал командору, умолчав о его причинах.
- Я так и подумал, - кивнул он, встав.
Ирвин стащил с себя куртку, аккуратно повесив ее на спинку стула, и закатал рукава.
- Раздевайся.
Я не трус, черт побери! Но сейчас просто как-то неосознанно руки сами вцепились в край одеяла и потянули на себя. Знал бы, что так будет, уже давно бы сам все сделал! Мне просто не верится, в голове не укладывается, что сам командор разведывательных войск решил помыть меня. Это же еще хуже!
Однако, похоже, что Ирвин так не считал. Он вообще никак не отреагировал на мою сбивчивую речь о том, что я и сам справлюсь, лишь слегка изогнув кустистую бровь в легком непонимании. Я выдавливал обрывки слов, а командор терпеливо ждал, когда же кончится мой и так подмоченный запал, не сводя с меня глаз.
- Джин, - перебил он меня, когда в голову только-только пришла довольно хорошая фраза о «силы воли каждого солдата». Я мгновенно скис. – Раз уж ты стесняешься женщин, это сделаю я. Ты же понимаешь, что ты должен как можно скорее встать на ноги, верно? В конце концов, я не хочу терять столь способного солдата. Так что снимай рубашку, или это сделаю я сам.
Я нехотя стаскиваю с себя одежду, чувствуя, как неприятный холодок охватывает все мое тело. Ирвин, в общем-то, даже не приказал. Но, наверное, это сделало его таким отличным командором: его голос звучит куда влиятельнее угроз и приказов. Поэтому мне приходится подчиняться, уже мысленно приготовившись сгореть со стыда и от отвращения к собственной слабохарактерности. По крайней мере, я могу и сам привстать с постели, чтобы не намочить ее, но ноги как две набитые ватой игрушки, а голова мгновенно отзывается на движение радостным звоном. Я покорно жду, слыша, как Ирвин возится за спиной, пробует температуру воды, доливает горячей из чайничка. Он ставит ванночку на тумбу рядом с кроватью, и вода плещет и храпит, когда полотенце опускается в нее, впитывая влагу, а потом выныривает, сливая лишки обратно.
Я весь сжался.
Холод. Холодно, как холодно! Омерзительная, ледяная мокрая тряпка опустилась мне на плечи, звонко чавкнув. Волна мурашек шарахнулась от нее, в панике разбегаясь по всему телу – я невольно содрогнулся. Нет, конечно, вода была горячей, но я-то был куда горячее, и от этого еще больше мерз. Полотенце погладило меня по плечу, скользнув вниз, но ничего, кроме желания поскорее покончить с этом я не испытывал. Разве что, в противовес холодной тряпке на правом плече, на левое опустилась горячая рука моего командора.
Знаете то чувство, когда из теплого дома высовываетесь на мороз? Именно это ощущал я сейчас. Влага холодила мою кожу, а властная рука Ирвина вливала жар обратно в и без того горячее тело. Он слегка упирался в мое плечо, растирая спину и шею, но делал это мягко, и почти безучастно. И холод, и жар, покинули, наконец, мою спину, и я поморщился – это ужасно. Ирвин опять окунул полотенце, и продолжил мою пытку, словно нарочно не торопясь растирая лопатки, спину, поясницу. Его ладонь касалась моего тела то тут, то там, и в какой-то мере это вызывало облегчение, если бы не следующая за ним холодная тряпка. Странно, походило на какую-то игру, когда тебя дразнят, позволяют сделать шаг, а потом жестоко обманывают, отодвигая на два назад.
- Подними руки.
Я послушно выполнил просьбу, позволив командору смыть пот с моих рук. Он очень аккуратно водил мокрым полотенцем там, где остались ссадины после моего неудачного полета об дерево, задумчиво проводя пальцем вдоль них, но тут же возвращаясь к своей работе. Нельзя не сказать, что такие касания очень… волнуют меня. Но еще больше меня волновало, когда же закончится эта позорная пытка.
- Повернись лицом.
- Я… я сам, - я с удивлением узнаю в прозвучавшем хрипе свой голос.
Ирвин наклоняется передо мной, прикладывая тыльную сторону ладони ко лбу. Я не могу угадать, о чем он думает: на вид он все также спокоен. Почему он так спокоен, почему?! Или мыть юных курсантов для него это норма? От таких глупых мыслей становится только хуже, и я мрачно опускаю руки, позволяя командору заняться моим торсом.
Как будто прочитав мои мысли, Ирвин тер с каким-то особым ожесточением, совершенно не стесняясь обмывать низ живота, и грудь, ненароком задевая затвердевшие от холода соски. Он вообще никак не реагировал на мое содрогавшееся от его прикосновений тело.
А я…
Я просто стоял, зажмурив глаза, и просил, чтобы все это поскорее закончилось. Мне никогда еще не было так паршиво.
- Спусти штаны.
- Я справлюсь сам, сэр! – я шарахнулся в сторону, удивившись внезапно окрепшему голосу.
- Еще бы, не сомневаюсь, - ухмыльнулся Ирвин, и опустил руку с полотенцем в ванночку. – Только не сейчас. Вода совсем остыла.
Не знаю, есть ли бог на этой земле, но мои молитвы были услышаны!
Впервые я смог с облегчением вздохнуть. Без сил опустившись на край кровати, все еще дрожа, как осиновый лист, я совсем забыл и о холоде, и о боли. Зато помнил об этом Ирвин.
Он вскрыл какую-то стоящую поодаль баночку, и в воздухе мгновенно запахло спиртом. Командор взял ее в руку, смачивая другую в бурой жидкости, и подошел ко мне.
- Давай сначала спину.
- Это что? – с опаской спрашиваю я, вглядываясь в мутные разводы на стекле.
- Велено обтирать тебя. Чем чаще, тем лучше. Повернись спиной, сначала разотру тебя там.
Пытка началась по-новой.
Только теперь командор касался моей кожи влажной холодной рукой, но тут же растирал жидкость, с усилием втирая ее в меня так, что спина вся горела. И ощущая его широкие ладони на плечах, я подумал, как же я незначителен по сравнению с ним. Да и не только я, кто угодно просто не дотягивал до его уровня.
Растерев спину так, что там теперь пылал костер, Ирвин приступил к груди.
Сначала холодные пальцы лизнули шею с ключицей. Здесь командор не давил, напротив, очень осторожно и нежно массируя кожу, и по моему телу начало разлетаться долгожданное тепло. Это было приятное ощущение, как и то, что руки Ирвина почти любовно гладили мою шею. Потом он спустился ниже, с уже большим усилием втирая спирт в солнечное сплетение. В мгновение ока мягкие касания превратились в жесткое давление, где ни о какой нежности и речи быть не могло! Жар под его ладонью накапливался, разгорался, пока не начал источаться во все стороны, и особо охотно в сторону его создавшей руки. Из глубины моей груди, через кости и кожу полыхали огненные языки, страстно лизавшие пальцы Ирвина. А те будто тянули их, как ниточки, и меня самого тянуло вслед за ними.
Мне плохо. Мне действительно плохо. Душно и жарко, я чувствую, как тело вновь покрывается испариной, а дышать приходится ртом, потому что по-другому просто не получается. Я жадно хватаю горячий воздух, но он царапает мне горло, вырывая оттуда тяжелые хрипы, нарушившие тишину в этой комнате.
- Ирвин…
Да я даже толком выговорить не могу, настолько душит меня эта жара. Сердце в панике бьется в груди, со всей дури. Ирвин, неужели ты не слышишь его? Грохот стоит на всю комнату! Неужели ты не чувствуешь, как оно ударяется о твою ладонь? Сердце так сильно бьет, что меня самого покачивает, и в глазах от каждого удара темнеет. Если он не прекратит, я не выдержу… Я просто сам остановлю это, без промедления. Правда, не знаю, хватит ли у меня сил оттолкнуть Ирвина, или же я сразу провалюсь в беспамятство, прямо в его сильные руки.
Но едва я уже почти решился, как командор отстраняется от меня. Как издалека, я слышу стук его сапогов, и легкий хлопок от закрывающейся банки.
- Давай помогу, Джин.
Как тяжело разобрать что он говорит… Все плывет, как в тумане, и речь, вроде бы родная, но я не понимаю ни слова. Но все равно послушно поднимаю руки, просовываю их в рукава, и терпеливо жду, когда командор сам напялит на меня рубашку, и опрокинет на кровать.
Наконец-то!
Тепло, мягкость и уют. Я проваливаюсь в какую-то безразмерную перину, чувствуя, как пуховые бока обволакивают меня со всех сторон. Вокруг кружатся перья, и маленькие светлячки… Или нет? Я приоткрываю глаз, только чтобы увидеть склонившегося надо мной Ирвина. Его лицо впервые выражает сочувствие ко мне.
Он укрывает меня одеялами, заботливо подбивая края, и, чуть улыбаясь, что-то говорит мне. Я на автомате киваю, даже не понимая, какой сейчас день, и сколько прошло с тех пор, как он последний раз навестил меня. Или это все еще сегодня?
- Спокойной ночи, Джин.
- Спокойной ночи, - мямлю я, позволяя тяжелым векам сомкнуться.
Мое тело легкое, как пушинка, и я парю среди мягких облаков. Так приятно, и так хорошо. Слева падает мне на щеку луч Солнца, грея своим теплом. И это заставляет меня зажмуриться, и радостно улыбнуться, как ребенок.
А когда ладонь Ирвина покинет мое лицо, на прощание скользнув по волосам, я уже провалюсь в крепкий, долгий сон. А утром и не вспомню обо всем, что лопотал в бреду, и что же хорошего мне снилось. И о щекотке в груди, и о благоговении, которые я испытывал только рядом с Микасой, но почувствовал вновь с командором, тоже постараюсь забыть. Наверное...
_________________________________
Мой старый, добрый друг (Нил)Мой старый, добрый друг
Нил, упоминается Ирвин
Джен, Повседневность
Предупреждения: смерть персонажа
«Привет бравому солдату Смиту!
Или мне теперь стоит обращаться к тебе по званию? В столице уже вторую неделю судачат о твоем повышении. Надеюсь, в роли командора ты чувствуешь себя уверенней. Знаю, не мне тебя судить, но все же никогда не понимал людей, стремящихся пробиться повыше в таком захолустье, как разведка. Не обижайся, мой милый друг, но дерьма тебе оставили целую кучу, и если ты думал, что с возведением в такую почетную должность станет легче продвигать свои идеи, то поторопись и закатай рукава. Ты, конечно, не высоко мнения о нас, полицейских, но в наши обязанности хотя бы входят подобные грязные работы. Уже вижу, как скрипишь зубами, читая эти строки, и с удовольствием бы даже узрел это лично, но, увы. Привет тебе от Эмилии, постоянно спрашивает про твое здоровье.
Бандюги совсем распоясались, в столице орудует целая банда. Уж точно не знаю, но судя по всему, они грабят антикварные магазинчики на главной аллее. Ну, помнишь, такие вычурные домины с занавесями на окнах отвратительного буро-зеленого цвета. Разрешаю вдоволь позлорадствовать, ибо это дело хотят передать под мое руководство – вот уж насмотрюсь на тошнотворные тряпки. А хозяин лавок милейший человек, уже успел трижды за день явиться в штаб, чтобы самолично узнать о ходе продвижения расследования. Дело, честно говоря, яйца выеденного не стоит, но здесь замешаны драгоценности еще со времен постройки стен. Сам понимаешь, нужно держать имидж. Попробую управиться с этим побыстрее.
Ты уж постарайся не помереть за это время, дружок.
Не хворай давай.»
«Как дела, Ирвин?
Первый вопрос, который спешу тебе задать: у тебя нос не чешется? А то вот у меня руки ой как зудят вмазать тебе по первое число! Спасибо, конечно, что все же выкроил минутку и приперся в столицу на мое назначение в командоры, но что это за клоунаду ты устроил? Лыбился ты, скажу я тебе, как последний идиот. Можно было обойтись и без всех этих рож и жестикуляций, я и так понял, что ты очень рад за меня. Знали бы в столице, какой ты клоун, вовек бы в разведчики не пустили. И кстати, мог бы дождаться окончания. Я надеялся, что мы сможем, наконец, потрепаться о том, о сем. Понимаю, дела.
Многие расстроены провалом вашей экспедиции за стены, знаешь ли. По неведомым мне причинам, на тебя возлагают очень большие надежды. Как ты вообще умудрился выбраться из той засады живым? Постигнет тебя еще божья кара, за то, что посеял мои запонки, попомни мои слова.
Ладно, занесло меня, извини. Ах да, прибыли курсанты из Шиганшины. Милые ребята, вся целая десятка. Офицеры как с цепи сорвались, отрываются на желторотых по полной. Я понять не могу, чем там Шардис занимается? Или уже начал былую хватку терять? Если это и есть лучшая десятка, то с радостью поделюсь ею с тобой, хоть всю забирай.
Привет от Эмилии, она сейчас укатила в северные районы по своим каким-то делам.
Береги себя, парень.»
«Что ты был здоров, как я богат, Ирвин!
Помнишь то дело с контрабандистами? Выловили, наконец, всю шайку. Верхушка говорит, что дело надо уже закрывать, а я все понять никак не могу: мужики эти типичные бандитские морды, здоровые, как шкаф у тебя дома. Есть парочка хитрых лисов, но в остальном – идиоты полные. Подозреваю, что тот, кто замутил всю эту чехарду, благополучно уплыл из наших лапок. Обидно немного даже.
Помнишь парня с нашего выпуска, Брайна? Ну, светленький такой, у него еще две здоровые родинки на ягодицах были. Мы его еще за это филином прозвали. Так, если вдруг это письмо попадет не в те руки, то знайте, что прозвище придумал Ирвин Смит, и меня его повторять заставил. Так вот, возвращаясь к нашим баранам: он недавно мимоходом был у нас в столице. В настоящего бычару превратился! Выше меня метра на два, клянусь! Даже стоять рядом было боязно как-то. Все гадал, какого черта приперся сюда, а оказалось, на Эмилию глаз положил. Ну, она-то та еще вертихвостка, но нос воротит. Ей старуха Маргарет так и сказала: «Будешь выпендриваться, так старой девой и останешься, прямо как Ирвин». Ловко она, да? Даже зауважал ее слегка. У меня вот так фантазии не хватило – девой тебя назвать. Она еще что-то выдала, я даже записать успел, только куда-то бумажку посеял. Как найду, напишу тебе.
Наконец-то спустя столько времени узрели твоего протеже! Я не знаю, насколько хорош он в бою, но палец ему в рот точно не клади. Довел двоих сержантов до глубокой депрессии, и девчонок-курсанток до слез. Ты его там воспитывай, давай, ну, отшлепай как следует что ли, а то хулиган какой-то, а не солдат.
Жду от тебя вестей из Шиганшины. Береги себя.»
«Привет, Ирвин!
Получил твой подарок. Очень жаль, что ты так и не смог приехать сюда. Впрочем, не думай, что я уже остыл после того случая в суде. Твой капрал все такой же невыносимый. Спасибо и ему, и тебе, огромное, что выставили меня полнейшим идиотом перед генералиссимусом.
Ирвин, я не собираюсь читать тебе нотации, я тебя всю жизнь знаю, и знаю, какой ты упрямец. Да и мы уже все обсудили в том разговоре. Но слушай, если уж ты решил, что этот мальчишка так необходим тебе, просто будь осторожен. Не смей расслабляться в его присутствии. Не знаю и знать не хочу, откуда у него эта способность, но ты играешь с огнем, и можешь горько поплатиться за это. Вся эта затея изначально попахивает гнильцой, поэтому просто держи ушки на макушке.
Я серьезно переживаю за тебя, друг. Постарайся, чтобы забота о тебе больше не мешала моим первостепенным делам.
P.S. я нашел те чертовы запонки, когда разбирал ящик стола. Извини.»
«Дорогой мой друг, Ирвин!
Столько дел навалилось, что мы оба совсем перестали писать друг другу. Поздравляю, мы с тобой таки дослужились до пенсии! Извини за кляксы, Виолет играет с собакой, лезут под руку, я уже третий раз переписываю начистоту.
Прекращай сидеть в своем душном кабинете, и хоть на пару дней приезжай к нам. Все ждут тебя на годовщину, и даже Эмилия с Брайном тут будут, обещали привезти с собой твой любимый ореховый кекс. Никогда не думал, что смогу написать такое, но я очень по тебе скучаю. То ли старость уже пришла, то ли я стал слишком сентиментальным, но мне тебя очень не хватает, дорогой друг. Постарайся ответить как можно скорее, попробую договориться с извозчиком, может заодно и тебя захватит, все равно по пути. Да и тебе не так скучно будет ехать.
Жду только положительного ответа.»
«Ирвин.
Не знаю, умеют ли души вскрывать конверты. Черт меня дернул, но я решил написать тебе последнее письмо, так сказать, на память. Мне хотелось бы, чтобы наша дружба осталась и после того, как воспоминания о нас уйдут из этого мира. Поэтому как напоминание положил к письму те запонки. Я же знаю, как они тебе нравились.
Ты слишком рано покинул нас. Мне будет тебя очень не хватать, мой старый, добрый друг.
Я попробую положить это письмо тебе за пазуху. Надеюсь, она вместе с душой попадет к тебе в загробный мир. Не знаю, много ли там будет модников, но с моими запонками ты точно их всех затмишь.
Извини, что не умею шутить. Да и вообще, прости меня за все. Я не прощаюсь с тобой надолго, потому что скоро и так увидимся.
Спи спокойно, мой дорогой друг.»
_________________________________
Белоснежный (Ривай, ОЖП, Ирвин, намек на Ирвин/Ривай)Белоснежный
Ривай, неизвестный персонаж, намек на Ирвин/Ривай
Агнст, Драма
***************
- Тебе он пойдет.
Это были последние слова, что будущий капрал услышал от нее.
И, как маленький ребенок хватается за юбку своей матери, так и он каждый раз сжимал в руке белоснежную ткань шелкового платка, нежно обвивавшего его шею – прямо как ее руки.
Словно дыхание фантома, он все еще ощущал чьи-то объятия, невесомые и нежные, уволакивающие его вслед за собой в слепящую даль. Поддавшись охватившему его шею платку, капрал послушно следовал за тянущейся нитью, стремясь вернуться к тому, кто дал ему его восхитительный ошейник. Такой тугой, и такой холодный. Ривай ощущал сдавливающие его шею нити, впивающиеся в кожу подобно клещам, безумно и рьяно разрывающие плоть и глотающие застывшую от ужаса кровь капрала. Он видел смерть: она влекла его, сжимая плечи той, что привязала Ривая к себе крепче, чем кто-либо. Поводок тянул послушного пса обратно к хозяйке, которая ждет его по ту сторону завесы, ждет и зовет каждую ночь. Но каждый раз, как только Ривай уже готов был сдаться, его встряхивали ото сна, возвращая в холодную реальность, где не было места девичьему смеху, и влюбленному в него взгляду. Капрал закрывал глаза, и все еще видел нежную ладонь, сжимающую кусок ткани, совершенно безвкусной и белоснежной, но выдающей ее за самую большую драгоценность в мире. Он тянется всем телом, чтобы дотронуться до мягкой руки, но все, что он может нащупать, это повязанный вокруг шеи холодный платок.
Он и сам не знает, для чего носит его. Не знает, зачем каждое утро обматывает гладкую ткань, аккуратно завязывая узелок, и расправляя концы в белоснежный веер на его груди. Капрал дотрагивается до струящегося платка, но все еще чувствует на пальцах то тепло, которое когда-то согревало его своим касанием. Он каждый раз затягивает узел туже, и все еще ждет, когда мягкие губы охватят его щеки и шею, чтобы в очередной раз напомнить, для чего же он носит этот знак «принадлежности» к чему-то значимому, наверное, и важному – он и сам не понимает. Ривай никогда не вел себя столь абсурдно, как ведут себя обезумевшие от любви курсанты, но теперь больше всего на свете жалел, что так и не дал воли всем своим чувствам в тот день.
В день, когда он впервые понял, за что же сражается.
В день, когда Вселенная остановила свой ход, только чтобы бросится на и без того одинокого и маленького человечка, сжав челюстями его самого, и освободив из безумного плена лишь тогда, когда, подобно Солнцу в зимний день, его запорошенные корни осветил сам Ирвин. И если бы не он, Ривай не знал, был ли бы он все еще жив.
Тревога и вина грызут его и без того дырявую душу, оставляя все больше нор для охватившего капрала отчаяния.
Он слышит свое имя, произносимое мягким голосом, ощущает всю нежность и тепло давно сгнившего тела, что могло бы быть в его власти, не распорядись злодейка-судьба иначе. Страстный шепот щекочет его уши, и кожа пламенеет, вспоминая те мгновения, что могли бы продолжаться, вознося его павшую душу из самых глубин Ада ближе к небесам.
А пока он чувствует лишь боль.
Ривай путается пальцами в концах своего платка, пытаясь выхватить тот миг, когда он все еще был живым, до того, как потерял частичку себя в то злополучное утро. Он все еще видит свежую кровь, и свой застывший образ в неподвижных зрачках. Он жалеет, что так и не сумел хотя бы напоследок дотронуться до синих губ, которые мечтал ощутить, когда они все еще пламенели от страсти и покрывали его щеки неосторожными горячими поцелуями. Всего один раз, Ривай позволил себе мечтать – и сразу же эти мечты рассыпались пылью, застилающей его взгляд до сих пор.
Сколько лет уже прошло? Сколько ночей он просыпается в холодном поту, только чтобы разбросать аккуратно сложенную форму, и выхватить из этой кучи то самое дорогое, что хранит в себе совсем другую жизнь – его прошлую жизнь. Капрал пока еще держится, хотя в душе уже давно дал трещину. Его уже более не наполняет та, что вдыхала в него весь смысл его существа каждым своим взглядом, каждой улыбкой, каждым нежным поцелуем. Он завял, как только живительная влага чужих губ перестала достигать его тела – и перетянул этот опустевший сосуд прощальным подарком.
Ривай походил на засохший колодец. В него пытались влить жизнь, но он отчаянно натягивал маски, одну за другой, лишь бы только более никто не потревожил его покой. Лишь бы более ни одна горячая капля не запала в его душу. Лишь бы никто не причинил еще большую боль, чем прежде. И он стягивал шею, задыхаясь, и все еще видя перед собой призрачный образ, что вожделел когда-то, и желает возродить сейчас, доводя себя до грани, когда смерть и жизнь сплетаются в безумном объятии.
И Ривай с восторгом ощущает его, это объятие. Тонкие руки, обвивающие его плечи, с придыханием касающиеся подбородка губы, шепчущие слова удачи. И вместе с ними, петля на шее затягивается все туже и сильнее. Сколько бы капрал ни пытался выхватить из сознания чужой образ, он всегда в итоге просыпается, вытащенный из губительной пучины сильными руками своего командора. Ирвин ловит его на крючок, каждый раз вынимая обезумевшего из пересоленного моря его сожалений на поверхность. Он вдыхает в капрала жизнь, которую тот едва не потерял когда-то и стремился всеми силами утопить. Вдыхает властно, страстно, напоминая, кому он обязан за свое спасение сейчас. И Ривай впервые в жизни волком воет, узрев в распахнутом окне луну.
Его боль бьет по горлу, ища убежище в белоснежном платке, что никогда не покидает шею капрала, но, не найдя спасения, вырывается наружу. Холодный блеск ночного светила точит и без того каменное лицо командора, хватающего Ривая острыми тисками осуждающих голубых глаз. Плевать, что таким, каков он сейчас, его никто не видел и более никогда не увидит, кроме самого Ирвина, сжимающего его пальцы в своей широкой ладони. Плевать, что он пал так низко, как никогда до этого не опускался. Ривай готов провалиться еще глубже, если бы это смогло вернуть ту, что завязала на его шее эту смертельную петлю. Словно клеймо – "на удачу".
И с этим он будет жить. Еще долго, раз этот чертов амулет готов оберегать его от смерти, к которой он так стремится. Ему не дали погибнуть в тот раз – потому, что любят. И в этот раз тоже не дадут умереть, потому что, оказывается, остались еще на этом свете сумасшедшие, что обожают его всем сердцем. И этот ненормальный сейчас готов до рассвета сидеть подле постели своего капрала, и слушать его влюбленный вой, обращенный совсем не к нему.
Найти успокоение в распахнутых объятиях Ирвина гордость совсем не позволяет. И потому капрал продолжит кровить своей болью, обращенный к светлому лику луны, но будто невзначай окропляя и без того рваную душу командора багровыми пятнами.
Безумные сны все еще не дают ему жить будущим, утягивая в водоворот прошлых воспоминаний, которые то ли были, то ли Ривай сам себе их надумал.
И лишь одно напоминало ему, что все былое вовсе не сон - белоснежный платок. Который душит его своей реальностью, по сей день.
_________________________________
Меня зовут Ирвин (Ирвин)Меня зовут Ирвин
Ирвин
Психология, Дарк (совсем чуть-чуть того и другого)
***************
«Меня зовут Ирвин Смит, двадцать лет от роду. Я верховный главнокомандующий трех видов войск, одержавший разрушительную победу над гигантами, без единых потерь. В прошлом, один из самых блистательных кадетов, занявший первое место в десятке лучших, и до сих пор держащий рекорд высших оценок по всем учебным дисциплинам. Известный своим необычайным умом и силой, еще при жизни награжден званием «Защитника Человечества», а также…»
Светловолосый мальчик закусил кончик пера, хмуря густые брови, и придирчиво перечитал свою писанину. Стоит ли писать так много, или же лучше всего просто перечислить чего он хочет?
Эту обтянутую волчьей шкурой книжку подарили ему всего пару дней назад, а Ирвин уже затаскал ее так, что твердый переплет лоснился от потертостей. Мальчик не желал расставаться с ней ни на минуту, и даже садясь за обеденный стол, сжимал книжку в руках. Этот подарок был необычным. Тетрадь желаний, куда следует записывать свои мечты так, будто они уже сбылись. Но только никто не сказал, как следует писать, чтобы загаданное действительно осуществилось. Поэтому Ирвин расписал во всех подробностях о своем вполне небольшом, в несколько слов, желании: освободить мир от гигантов.
В одиночку этого не сделать. Поэтому, тринадцатилетний мальчик решил вступить в разведкорпус, готовый пробивать себе дорогу к верхам чем угодно, даже если придется идти по головам. Ирвин всегда был упорным, и никогда от своего не отступал – потому в победе был уверен.
И был уверен, что сможет изменить этот мир к лучшему.
«Я Ирвин Смит. Под моим командованием, экспедиционный патруль сумел определить гнездо порождения гигантов, и уничтожить его. Мои…»
Рука предательски дрогнула, и тетрадь упала на пол. В этот момент, Ирвин испытал ужас, который вызывал в нем один только взгляд, брошенный на ремни его снаряжения. Все оказалось гораздо тяжелее, чем он себе предполагал. Тренировки до изнеможения, лекции, дополнительные работы, взваленные строгими инструкторами на курсантов, все это дало Ирвину понять, сколь тяжел будет его путь. Держать равновесие на тросах ему удавалось, но каждое неосторожное движение грозило перевернуть солдата вверх тормашками. Он никак не мог запомнить внутреннее устройство своего привода, и в рукопашной ничем среди других курсантов не выделялся. Ему легко давались занятия по стратегии и тактике, и он с жадностью штурмовал доступные кадетам книги о гигантах, но в момент, когда приходилось заняться физической работой, Ирвин черпал все свои доступные резервы, под вечер падая на свою койку без сил, и мгновенно засыпая.
Свою предыдущую запись в дневнике желаний он перечеркнул, выдрал страницу и сжег в пламени свечи. Ему было стыдно вспоминать, сколь глупым и наивным он был когда-то, и потому единственное напоминание о прошлом промахе Ирвин поспешил уничтожить. Теперь ему ничто не мешало начать все с чистого листа – именно это он и сделал.
Ирвин потер уставшие от тусклого света глаза, и поднял тетрадь с пола. Нужно закончить начатое, он не из тех, кто бросает все на полпути. Поэтому паренек прилежно выводил буквы на потускневшей бумаге, и вкладывал в них неподдельную веру, что так и будет. Так должно быть.
Вчера он стал двадцатилетним. Ему не верилось, что уже взрослый мужчина может быть столь слаб и беспомощен. Но именно таким Ирвин сейчас и был. Его лихорадило и трясло, взмокшая одежда противно липла к похолодевшей спине, по которой не переставали накатывать мурашки.
Смерть.
Смерть, которую он наблюдал столько лет, взглянула прямо в его голубые глаза.
Он видел, как бледный образ промчался сквозь него, вцепившись в глотки товарищам. Одного он разгрыз пополам, другому оторвал голову, расплющив ее как орех тупыми зубами. Третью долго и мучительно облизывал прогнившим языком, пока визг той не оглушил Ирвина; и он все еще слышал его в своей голове. Ирвин до сих пор ощущал чужую кровь и внутренности, согревавшие его плечи, но леденящие душу. Пол под ним вздрагивал и покачивался от тяжелой поступи гигантов, но стоило перепуганному пареньку оглянуться – все прекращалось. И он все еще сидел в темной комнате, на своей кровати, оглушаемый гудящей кровью. Горячее и липкое стекло за воротник, и Ирвин не сразу понял, что это вовсе не видение, а открывшаяся на плече рана. Он поспешил к рюкзаку, и начал яростно разбрасывать вещи, выискивая новые бинты и чистую рубаху, но вместо этого нашел дневник.
Ирвин был испуган. Он думал, что готов к этому, готов идти на риск. Но он не знал, просто представить себе не мог, что человек столь ничтожен. Он ведь старался не жить глупыми сказками, но осознание действительности пришло к нему только теперь.
Этих гигантов не победить.
Они все слишком слабые. И он был слабым тоже. Настолько слабым, что мог сейчас только беспомощно сжимать пальцами потертый переплет. Страшная мысль пришла к нему внезапно, прямо сейчас, поставив Ирвина перед выбором. Его слабость была в желании спасти всех. Ирвин пришел к единственно правильному выводу: избавиться от этой слабости. Если солдаты сами отдали свои жизни ему, то он должен пользоваться ими.
Это ведь на благо всего человечества.
- Нам не выиграть эту войну вот так, - прошептал он, облизывая обсохшие губы. – Мы не можем победить, не заплатив кровью.
Дневник не отвечал. Но и без чужих советов, Ирвин уже был уверен в собственной правоте. Если он продолжит изображать из себя хорошего парня, то погубит не только себя, но и их всех. Всех тех, кто называет его своим капитаном, тех, кто доверил ему себя. Ему нужно пересилить все человеческое в себе, чтобы как прежде, идти по головам – на этот раз, отплачивая смертью других.
Тетрадь послушно раскрылась перед ним. Все такая же старая и засаленная. Трясущимися руками Ирвин откупорил баночку чернил и сел за стол, позабыв о ране и бинтах. Нужно записать. Только видя перед собой письменное доказательство того, что он способен оборвать чужие жизни по собственному приказу, Ирвин смог бы примириться с этими мыслями. Он складывал в уме предложения, гордо признаваясь с их помощью в своей готовности жертвовать другими.
Но едва Ирвин это понял, как на него пролился несуществующий багровый дождь, окропив лица тех, кого он бросил умирать, чтобы спасти хоть кого-то. И, прежде чем содержимое его желудка вырвалось наружу, Ирвин успел написать всего одну строчку.
«Меня зовут Ирвин Смит. Я жив».
_________________________________
обзорам